Неточные совпадения
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой — у меня всю ночь
горела свеча перед образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в
грязи! где так изволил засалиться?
Райский, мокрый, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, жмурясь от ослепительной молнии, медленно и тяжело шел в
гору по скользкой
грязи, беспрестанно останавливаясь, как вдруг послышался ему стук колес.
Подъезжаете ли вы к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с лошади, уходит выше колена в
грязь и ведет вашу лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на крутую
гору опоясывает вас кушаком и помогает идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
На этом участке Бикин принимает в себя справа: Алайчи, Ланжихезу 1-ю (хлебная речка), Ланжихезу 2-ю, Мажичжуйзу (агатовый рот, пещера, грот) и На-минял с притоками Хояки, берущую начало с
горы Чомуынза (вершина с гречихой), а слева — Гохсан-зафар (гольдское название), Ханихезу (глинистая речка), Нюдергу (по-китайски Нюонихеза — речка, где в
грязи залегают коровы) и Шаньзягаму (высокое пастбище семьи Шань).
И вылезали, и шли пешком в дождь, по колено в
грязи, а поднявшись на
гору, опять садились и ехали до новой
горы.
Идет неуклюжий Валей, ступая по
грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея
горит, татарин остановился и трогает ее кривыми пальцами.
Симбирская
гора, или, лучше сказать, подъем на Симбирскую
гору, высокую, крутую и косогористую, был тогда таким тяжелым делом, что даже в сухое время считали его более затруднительным, чем самую переправу через Волгу; во время же
грязи для тяжелого экипажа это было препятствие, к преодолению которого требовались неимоверные усилия; это был подвиг, даже небезопасный.
Между тем дом Желвакова давно уже
горит в многочисленных огнях, и у ворот поставлены даже плошки, что привлекает большую толпу народа, который, несмотря ни на дождь, ни на
грязь, охотно собирается поглазеть, как веселятся уездные аристократы.
Но это только на время: почуется в воздухе горечь, получается новое приказание, вызывающее к деятельности, и я, как почтовая лошадь, распрямляю разбитые ноги и скачу по камням и щебню, по
горам и оврагам, по топям и
грязи.
Только что вы немного взобрались на
гору, справа и слева начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не итти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей
грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по
горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге.
В первые минуты на забрызганном
грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза
горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под
гору, по жидкой
грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, — вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую
гору.
Он прошел всю Богоявленскую улицу; наконец пошло под
гору, ноги ехали в
грязи, и вдруг открылось широкое, туманное, как бы пустое пространство — река.
— Аз есмь бога моего неподкупный слуга и се обличаю вы, яко Исаия!
Горе граду Ариилу, иде же сквернавцы и жулики и всякие мрази безобразнии жительствуют в
грязи подлых вожделений своих!
Горе корабельним крилам земли, ибо несут они по путям вселенной людишек препакостных, — разумею вас, нияницы, обжоры, отребие мира сего, — несть вам числа, окаяннии, и не приемлет вас земля в недра своя!
Под
горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна
грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Обидно до жгучих слёз: земля оврагами изранена, реки песками замётаны, леса
горят, деревни — того жесточе, скотина вроде вшей, мужик живёт дико, в
грязи, без призора, глуп, звероват, голоден, заботы о нём никакой, сам бы о себе, может, позаботился — не размахнёшься, запрещено!
Дорога в Полдневскую походила на те прямоезжие дороги, о которых поется в былинах:
горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякого охоту проехаться по этой дороге во второй раз, особенно осенью, когда лошадь заступает в
грязь по колено, вымогаясь из последних сил.
Брагин почти все время ехал шагом, раздумывая бесконечную дорожную думу, которая блуждала по своим
горам и косогорам, тонула в
грязи и пробиралась по узким тропинкам.
— Мы носим по времени. Нарочно не взял хорошей одежды: оставил в «
Горах» у приятеля… Хорошо и в эвтой теперича: вишь,
грязь, слякоть какая, самому давай бог притащиться, не токмо с пожитками.
Сквозь слой
грязи на щеках Якова выступала краска возбуждения, глаза у него
горели, он причмокивал губами, точно всасывая что-то живительное, освежающее.
Зато уж старики и молчат, не упрекают баб ничем, а то проходу не будет от них; где завидят и кричат: «Снохач! снохач!» У нас погудка живет, что когда-то давненько в нашу церковь колокол везли; перед самою церковью под
горой колокол и стал, колесни завязли в
грязи — никак его не вытащить.
…И к тому ж я… может быть, тоже такой же несчастный, почем ты знаешь, и нарочно в
грязь лезу, тоже с тоски. Ведь пьют же с
горя: ну, а я вот здесь — с
горя. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой… сошлись… давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также. Разве эдак любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот что!
Господин гор-родо-ваой!
Будьте вежливы со мной…
Отведите меня в часть,
Чтобы в
грязь мне не упасть…
— О,
горе,
горе мне! — стонал Цирельман, и его протянутые вперед руки тряслись, и длинная белая борода вздрагивала. — Плюнь в мои седые волосы, брось
грязью в мое старое лицо!.. Зачем я родил тебя!.. Кто на свете испытал
горе, равное моему?..
Гордые люди делают то же, что делали бы пешеходы, если бы вместо того чтобы идти ногами, взлезли на ходули. На ходулях и выше, и
грязь недостает, и шаги больше, да
горе в том, что на ходулях далеко не уйдешь, да еще того гляди свалишься в
грязь и людей насмешишь и от людей отстанешь.
Говорил он, рассказывал, ровно маслом размазывал, как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на
горе, ровно пава, а весь в
грязи, ровно жаба, а хохлы в том городу́ народ христианский, в одного с нами Бога веруют, а все-таки не баба их породила, а индюшка высидела — из каждого яйца по семи хохлов.
Только разве очень искусный фокусник мог бы поставить на этой насыпи экипаж так, чтобы он стоял прямо, обыкновенно же экипаж всегда находится в положений, которое, пока вы не привыкли, каждую минуту заставляет вас кричать: «Ямщик, мы опрокидываемся!» То правые колеса погружаются в глубокую колею, а левые стоят на вершинах
гор, то два колеса увязли в
грязи, третье на вершине, а четвертое болтается в воздухе…
— Он и сапог-то носить не умеет… — замечает солдат, — больше за спиной их носит, а сам щеголяет на соломенной подошве с завязочками, или же на деревянных ходульках… По
горам в них, говорят, ему способно, ну а в
грязь — пропадай…
— Несчастные! Несчастные! — бормотал он хриплым голосом. — На, читай, читай… — продолжал он, окончив чтение и тыча чуть не в лицо Гладких письмо. — Нужны ли тебе еще другие доказательства? Эти строки писаны рукой, которая опозорила мое доброе имя. Несчастная растоптала в
грязи свою и мою честь! Но кто этот негодяй, который скрывается днем и только ночью шляется, как разбойник.
Горе ему,
горе им обоим!